УДИВИТЕЛЬНАЯ ПАСХА ~ Монах Симеон Афонский
УДИВИТЕЛЬНАЯ ПАСХА ~
Монах Симеон Афонский (иером. Симон Безкровный)
Из книги “Птицы небесные, или Странствия души в объятиях Бога”.
Хотя Пасхальное богослужение мы назначили на ночь, народу в дом набилось очень много, так что к двенадцати часам ночи часть людей стояла в смежной комнате, в окна с улицы смотрели незнакомые лица. Василий Николаевич получил обязанности пономаря, а его жена, обладая хорошим голосом, пела на клиросе. К полуночи суматоха стояла великая. Пока в большой комнате читали Деяния, а затем пели Пасхальную полунощницу, мне пришлось исповедовать тех, кто не попал на исповедь в предыдущий день. Наступило время начинать Пасхальную службу, а я уже охрип и волновался.
– Дорогие братья и сестры! – обратился я к присутствующим. – Чтобы все было чинно и благопристойно, сделаем так: вот здесь, у стола с книгами, у нас небольшой клирос. Так пусть наши певцы и поют, а все остальные пусть слушают и молятся! Хорошо?
– Нет, мы все хотим петь! – выступила вперед бойкая странница. Ее поддержало множество протестующих голосов. – У нас всегда все пели!
– Ну ладно, как хотите… – смирился я. – А службу знаете?
– Знаем, знаем! – зашумели все.
Да, такой Пасхи я себе даже представить не мог: на каждое прошение ектиний все собрание верующих громогласно отвечало “Господи, помилуй!” Херувимскую песнь пели, кажется, все, от мала до велика. Я словно попал в какую-то древнюю христианскую церковь, о которой лишь читал в Церковной истории. Благодать, казалось, плавала в воздухе вместе с ладанным дымом. Когда после Слова святителя Иоанна Златоуста началось праздничное христосование, слезы выступили на моих глазах. От возгласов “Воистину Воскресе!” дрожал весь дом. Слава Богу, Святых Даров оказалось достаточно и всех удалось причастить. Несколько частиц я оставил для больных, к которым намеревался отправиться днем.
После службы все сообща накрыли длинный стол, а так как, по нашему уговору, спиртных напитков не ставили, то пасхальное угощение состояло из куличей, крашеных яиц, местного сыра сулугуни, творога, домашних салатов, приправ, чая и сладких пирожков. Женщины хлопотали над угощением всю субботу.
– Батюшка, можно мы псалмы споем? – обратились ко мне сидящие за столом.
– А что это такое? – не понял я.
– Ну, это вроде как духовные песни…
– Давайте, давайте, с Богом!
Впервые мне довелось услышать трогательное пение духовных стихов “Помоги мне, Боже, крест свой донести”, “Был у Христа Младенца сад”, “Гора Афон, Гора Святая”, “Прости меня, святая келья”. Когда мои новые друзья запели “Странника”, где говорилось о человеке, ищущем Бога и отважно идущем навстречу жизненным испытаниям, из моих глаз хлынули слезы, которые я не смог удержать.
Ты куда идешь, скажи мне,
Странник, с посохом в руке?
Дивной милостью Господней
К лучшей я иду стране.
Через горы и долины,
Через степи и поля,
Через лес, через равнины,
Я иду домой, друзья.
– Батюшка, что ты плачешь? Ты и так уже монах и в уединении живешь! А мы люди грешные, это нам надо плакать! – стала утешать меня пожилая женщина, чадо владыки Зиновия.
Присутствовавшие наперебой принялись утешать меня. Эти песни почему-то взволновали меня до слез и коснулись в душе чего-то очень сокровенного и важного, что пока еще скрытно хранилось в ней недосягаемо для моего душевного взора и понимания.
Утром меня повели причащать парализованную женщину, а семидесятилетние странницы, взвалив на свои худенькие плечи двадцатилитровую канистру с керосином и такой же по весу мешок продуктов, быстрым шагом удалились в лес, напомнив мне, что я непременно должен побывать у них в гостях. Заметив мой удивленный взгляд, Василий Николаевич с гордостью сказал:
– Это наши подвижницы!
Немного отдохнув, в полдень я отправился к трем отшельникам. Тропинка пять километров тянулась вдоль небольшого ручья, приветливо журчащего в камнях, а затем взяла круто вверх. Остановившись отдышаться, я еще раз подивился тому, как здесь смогли пройти две пожилые женщины с таким тяжелым грузом. Путаясь в зарослях папоротника, я выбрался наверх, перейдя по камням звонкоголосый ручей. Передо мной лежала широкая ровная поляна с растущими на ней старыми ореховыми деревьями. В просвете леса возвышалась исчерченная снежными полосами величественная вершина – Шапка Мономаха. Маленький домик стоял под горой, густо заросшей пихтовым лесом, уходящим в высокие голубые дали. Вид был изумительный.
На мою молитву из дверей вышли две старушки-сестры и, взяв благословение, проводили меня внутрь.
– Христос Воскресе! – приветствовал меня радостными возгласом с топчана грузный старик в старинной рубахе и с четками в руках, по которым он не переставая молился.
– Это наш молитвенник Виктор! – объяснили мне сестры. – Он ходить не может, извините его, батюшка!
Из рассказа их брата выяснилось, что этот глубоко верующий человек – ветеран Отечественной войны, воевал в разведке, на войне он и уверовал.
– Когда я поверил во Христа, мне уже ничего не было страшно! – улыбаясь говорил он. – Видя, как меня хранит Бог, начальство относилось ко мне с уважением, так как каждый раз из разведки я притаскивал “языка”. Но, правду сказать, война есть война и приказ у нас был один – не панькаться! Пришлось всякое повидать, прости меня,
Господи! А когда демобилизовался, то обнаружил, что ни дома, ни родителей нет, все погибли… Остались только сестры, так и начали вместе странствовать… – Виктор поглядел на меня теплым взглядом и как-то по-особенному, с любовью в голосе, сказал: “Очень любили мы Глинскую пустынь… От отца Серафима (Романцова) молитву получили и благословение жить на Псху в уединении. После узнали и отца Кирилла, когда побывали у матушки Ольги в Сухуми”.
Во время нашей беседы сестры наперебой угощали меня кислым молоком и свежим сыром:
– Кушайте, батюшка, кушайте! Виктор долго может рассказывать… Вы у нас сегодня переночуйте, чтобы нашего старца утром причастить! У него ножки больные, и он на Псху уже не может ходить, за ним сестра смотрит… Одна я в суете жизнь провожу, грешная! – поведала мне старушка, притащившая на себе только что двадцать литров керосина.
– Как же вы не надорвались, Настя?
– Ничего, мы люди привычные! – засмеялась она, прикрывая рот рукой.
Другая сестра, Мария, была молчаливее и шепотом творила Иисусову молитву. До вечера мы читали монашеское правило и каноны ко Причастию, Евангелие и Псалтирь. К ночи я почувствовал, как у меня слипаются глаза.
– Ложитесь, батюшка, вот сюда! – указала мне молчаливая сестра лежанку на русской печи.
– Зачем же на печь? Я и на полу могу переночевать!
– Нет, нет, родимый, на печи у нас почетное место! Правда, старец? – обратилась она к Виктору.
Тот молча кивнул головой, давая понять, что вопрос исчерпан. Я заснул на печи, слыша, как еще долго молятся шепотом мои пустынножители.
<…> Нагруженный доверху сухарями и куличами, я шел по улице, провожаемый верующими сельчанами. Путь на Решевей предстоял неблизкий – двенадцать километров. В подряснике, епитрахили, поручах и в короткой мантии мне было очень жарко. На груди висел ковчежец со Святыми Дарами. Ночью прошел дождь, и утром сильно парило. Хотя по спине бежали струйки пота, в груди словно бурлила пасхальная радость. В голове безпрерывно звучал праздничный канон. Радость переполняла меня, и я, простившись с провожающими, громко пел “Христос Воскресе из мертвых…”, широко шагая по тропе. Такой удивительной Пасхи, как на
Пасху, мне еще не приходилось испытывать. Благодать была такая, что даже тело она пронизывала с головы до ног…
*
